Dreamer
Много чего хочется сказать и с другой стороны, зачем это говорить? Наверное, сейчас пришло время.
Ненавижу говорить со стенкой. Все, что я делаю, нацелено на диалог. Но чаще всего окружающие лишь стронятся, вежливо слушают, понимающе улыбаются и переводят разговор на погоду. Почему так происходит? Разве умирает в нас хваленая русская любовь к разговорам? Разве, как американцы, будем мы теперь выжимать из себя пластилиновые улыбки и говорить «ок!»? Да в России только разговоры и имеют ценность. Если здесь не говорить, то зачем тут жить? Гладколицые яппи, раболепные менеджеры, что забыли вы в просторах любящих водку и драку по душам?
Я смотрю на улицу, там грязь, там мерзко. И в этой черно-снежной каше есть что-то родное, любимое. Но есть ли здесь место псеводоэлегантным специалистам больших корпораций? Мне хочется оторваться от условностей, одеть на ноги офицерские сапоги и размашисто шлепая по лужам уйти вглубь родины, туда, где лежит Саратов, Смоленск, Владивосток и множество других нереально-далеких слов.
Мне кажется, что я сижу в тюрьме улучшенной планировки. Есть еда и телевизор, но нет свободы. А была ли она раньше, волшебная и желанная? Я помню миг свободы как звуки радио в ночном такси, как дым сигареты на краю окна. Выбирая между проверенным счастьем и непроверенной сказкой я выбрала первое. Ошиблась ли, угадала ли? Об этом не узнать и после смерти. Так же, как не узнать, была бы ли счастлива Наталья Гончарова с Дантесом, если бы Пушкина убили б чуть пораньше.
Мне нравится истерика, потому что она нереальна. Нет обыденности в крике, то страшном, то жалком. Нет повторения в слезинках, катящихся по щекам ущемляющих и ущемленных. Жить в постоянном напряжении, с безумными дозами адреналина в крови и умереть не вовремя, как струна, порванная неумелой рукой музыканта. Но это не мой путь, мне не с кем по нему идти, а одной, увы, нет желания.
Ненавижу говорить со стенкой. Все, что я делаю, нацелено на диалог. Но чаще всего окружающие лишь стронятся, вежливо слушают, понимающе улыбаются и переводят разговор на погоду. Почему так происходит? Разве умирает в нас хваленая русская любовь к разговорам? Разве, как американцы, будем мы теперь выжимать из себя пластилиновые улыбки и говорить «ок!»? Да в России только разговоры и имеют ценность. Если здесь не говорить, то зачем тут жить? Гладколицые яппи, раболепные менеджеры, что забыли вы в просторах любящих водку и драку по душам?
Я смотрю на улицу, там грязь, там мерзко. И в этой черно-снежной каше есть что-то родное, любимое. Но есть ли здесь место псеводоэлегантным специалистам больших корпораций? Мне хочется оторваться от условностей, одеть на ноги офицерские сапоги и размашисто шлепая по лужам уйти вглубь родины, туда, где лежит Саратов, Смоленск, Владивосток и множество других нереально-далеких слов.
Мне кажется, что я сижу в тюрьме улучшенной планировки. Есть еда и телевизор, но нет свободы. А была ли она раньше, волшебная и желанная? Я помню миг свободы как звуки радио в ночном такси, как дым сигареты на краю окна. Выбирая между проверенным счастьем и непроверенной сказкой я выбрала первое. Ошиблась ли, угадала ли? Об этом не узнать и после смерти. Так же, как не узнать, была бы ли счастлива Наталья Гончарова с Дантесом, если бы Пушкина убили б чуть пораньше.
Мне нравится истерика, потому что она нереальна. Нет обыденности в крике, то страшном, то жалком. Нет повторения в слезинках, катящихся по щекам ущемляющих и ущемленных. Жить в постоянном напряжении, с безумными дозами адреналина в крови и умереть не вовремя, как струна, порванная неумелой рукой музыканта. Но это не мой путь, мне не с кем по нему идти, а одной, увы, нет желания.
-
-
06.02.2004 в 17:27-
-
09.02.2004 в 11:57